Не уходи!

1 июня 2018 года

Откуда берется культ смерти у подростков, что должно насторожить родителей в поведении ребенка? Ваш ребенок стал чересчур увлекаться философией? Чересчур погружаться в эзотерику? уходить в себя? Пожалуй, следует насторожиться всерьез. Журналистка о мнениях психологов. 

 

Центр паллиативной помощи. Высохшая до пергамента, неспособная пошевелиться старая женщина. Ей на вид лет сто, не меньше. На каталке ее везут с концерта – тут это обычное дело, концерт в холле. Сегодня была арфа.

– Вам понравилось выступление? – спрашиваю я.

– Очень! Очень! – шепчет старушка.

Нянечки возятся в узком коридоре, пытаясь развезти в разные стороны несколько каталок и колясок, и на пару минут мы остаемся одни в лифте. Что-то срабатывает в механизме, и лифт ощутимо вздрагивает.

– Что это? Что это?

– Не бойтесь, – успокаиваю я, – все в порядке.

– Как страшно! Вдруг оборвется лифт, и мы разобьемся! – и после короткой паузы, все еще очень испуганно. – Как страшно умирать!

Жить. Только жить. Любой ценой… На каталке, в памперсе, суп с ложечки – только бы слушать эту арфу в холле и видеть сирень за окнами.

***

Женщина чуть за 50. Тяжелая онкология. Готова на все. Любое лечение, любые страдания – только жить. Как бы страшно и больно ни было – только жить. У нее дочери, внуки, работа – такой интересный проект, так много не успела закончить. И розы на даче, и так хотелось попасть в Рим.

Только бы пожить. Хоть еще пару лет.

***

Парень лет тридцати. Спинальник. Тяжелая травма позвоночника. На инвалидной коляске. Он из тех, от кого мы, водители скромных малолитражек, шарахаемся к обочине, когда они болидами проносятся мимо на своих диковинных мотоциклах, на долю секунды оглушая нас ревом мотора. Вчера ему казалось, что нужна только такая жизнь: скорость, ветер в лицо, свобода…

Сегодня он будет делать все, чтобы встать на ноги. Месяцами, годами, через любую боль, через преодоление, через что угодно – только жить. Встать самому, других научить.

***

Ну и вот – двое семнадцатилетних детей на крыше высотного дома.

У них все хорошо. Они молоды, красивы, здоровы, они влюблены, на дворе май, до конца школы чуть больше недели.

У них любящие, понимающие родители, не просто «благополучные», а очень хорошие семьи.

Их ждет последний школьный звонок, студенческая юность.

Они могут получить у жизни почти все, что у нее попросят.

Они просят похоронить их рядом.

Смерть – это свобода, которой нельзя насладиться

Я прихожу к своему собеседнику, Александру Сосланду, психологу, психотерапевту с огромным опытом работы с очень сложными пациентами, говорить именно об этом: как же так вышло, что самое дорогое, единственное по-настоящему бесценное, что у нас есть – жизнь – вдруг девальвируется до такой степени, что ее можно просто выбросить, отказаться от нее как от скучного вечера в неинтересных гостях.

– Неужели можно предпочесть смерть?

– Надо понимать, о каком образе смерти идет речь. Это не реальная, а мифологизированная смерть. Вообще, вся мировая культура занята именно этим – мифологизацией смерти, изображением ее в виде чего-то очень привлекательного. Начиная с большинства религий, сулящих после кончины рай, и заканчивая всем тем, что мы видим в современной молодежной интернет-культуре, вплоть до пресловутых «групп смерти».

Смерть изображается чем-то желанным. Это моментальное решение всех задач. Жизнь – сложная вещь, в ней много проблем, горя, насилия, противоречий. В жизни от тебя непрестанно чего-то хотят, на тебя давят, требуют. Смерть от этого освобождает.

В жизни твои родители ссорятся, изменяют друг другу, разводятся, «врут», что любят тебя, а сами, например, рожают других детей. Да мало ли что еще делают. А смерть избавляет и от этого. В своем мифологизированном виде она выглядит как очень привлекательный выход на свободу.

Единственное, чего подростки не понимают: насладиться этой свободой они не смогут. Оценить, почувствовать ее – уже не получится никогда.

– Но ведь одновременно с обещанием посмертного рая все эти религии жестко табуируют суицид. И вот чего я совсем не могу понять: любым живым существом руководит инстинкт самосохранения. Что же происходит с ребенком, который в своем желании «выпилиться», как они говорят, побеждает даже эти базовые инстинкты?

– К сожалению, очень часто кончают с собой дети, у которых мы не можем обнаружить серьезной патологии, способной «отключить» инстинкты. Нередко, к сожалению, проблему очень трудно обнаружить, потому что подростки, всерьез принявшие решение о суициде, демонстрируют диссимулирующее поведение.

– Что это значит?

– Это значит, что ребенок внешне сменяет свое депрессивное поведение на почти нормальное. Изображает примирение с родителями, окружающим миром, даже оптимизм. То есть всячески симулирует здоровье.

Вот трагическая история из практики – такого не пожелаешь ни одному из коллег: на терапии кончает с собой 14-летний подросток.

Мама приводит его к психотерапевту потому, что ребенок ведет себя «странновато» – замыкается в себе, становится раздражительным. В принципе, обычное подростковое поведение. И вроде особого повода для беспокойства нет, и на сессиях у терапевта ни малейшего намека на суицид не просматривается. Мальчик с удовольствием рассказывает о себе, делится впечатлениями об игре любимой футбольной команды, много говорит о том, как хотел бы жить в Скандинавии, какая там волшебная природа.

Мама очень рада тому, какой прекрасный контакт налажен у ребенка с терапевтом.

И вот на вечер назначен сеанс, все утро мама проводит вместе с ребенком. Выходит из комнаты буквально на минуту, а когда возвращается – сына уже нет. Он нашел окно в никуда.

Катастрофа.

И сделать в этом случае практически ничего нельзя, и предотвратить такой исход нереально, так как ребенок намеренно отказывается идти на искренний разговор и просить помощи.

Надо, к сожалению, помнить еще одну вещь: все, что в нашей культуре связано с возвышенным, имеет отношение к страданию, а высшая точка страдания – смерть. А те самые спасительные инстинкты самосохранения часто маркируются нами как низменные. Значит, тот, кто их преодолел – герой.

И в молодежной культуре мы видим то же самое: суицид воспринимается как победа, преодоление и, как ни ужасно – подвиг.

– Это значит, что в своем стремлении победить страх смерти мировая культура зашла чересчур далеко. Или все-таки суицид – это следствие душевной болезни? В моей семье был опыт, когда речь шла не о подростке, а о взрослой женщине, и в специализированную клинику мы положили ее тогда, когда ни малейшего сомнения в том, что нужна немедленная помощь, уже не было. Больная разговаривала с несуществующими людьми, принимала собственного любимого мужа за шпиона вражеской разведки, наглухо занавешивала шторы, опасаясь слежки. Одним словом, подавала все сигналы большого бедствия. Приехав в клинику через три дня, мы встретили уставшего, подавленного, но совершенно трезвомыслящего человека с полной критикой к своему состоянию.

– Большая радость, когда симптомы заболевания так ярко выражены. Они так же легко и снимаются современными медикаментами. Но огромное большинство психических расстройств имеют более мягкий регистр. Именно поэтому многие специалисты справедливо указывают на то, что люди с такими расстройствами практически ничем не отличаются от так называемых «нормальных». И в этих случаях можно что-то уловить, только если человек сам, а не под давлением, например, родителей идет на контакт и готов принять помощь.

– Сын моей подруги, выросший на моих глазах, симпатичный и добрый парнишка, дожив до «переходного возраста», поступил, как я теперь понимаю, совсем не так уж плохо: запустил учебу, увлекся девушками и гулянками. Стал возвращаться домой под утро, таскать из маминого кошелька деньги и скандалить со всей родней. Естественно, что подруга, серьезный человек с высшим образованием и успешной карьерой, считала происходящее катастрофой. После случая с двойным суицидом она позвонила мне и сказала: «Судя по всему, у меня не все так уж плохо!»

– Ну, нельзя сказать, что это хорошо, но это плохая норма. Не самая приятная вещь.

Но вот если ребенок стал чересчур увлекаться философией, чересчур погружаться в эзотерику, уходить в себя – тут, пожалуй, следует насторожиться всерьез.

Они должны вкалывать?

Вот про эту самую «настороженность» я думаю не переставая.

Я не психиатр и не психолог. Сейчас, кстати говоря, впервые всерьез жалею об этом.

Но каждый год я вижу их, семнадцатилетних, невероятно разных и хрупких настолько, что смотришь и диву даешься: как же все мы (да, не ОНИ, а именно МЫ) смогли перебраться через эту Зону, часто – в одиночку, без всякой помощи, даже не бросая перед собой пробные камешки, как персонажи «Сталкера», а продираясь напролом. Кто на свет, кто во тьму.

Мальчик, которого ко мне приводят мама, папа и бабушка.

Перед нашей встречей долго идут предварительные переговоры. Меня предупреждают о том, что мой будущий ученик крайне психически неустойчив, гениален, тонок, не похож на сверстников. С ним надо быть неимоверно осторожным. Так говорит психолог.

На первой встрече родственники перечисляют достижения ребенка: стихи, пьеса, гениальная игра в школьном театре. Мальчик подсказывает: «Роман. Вы не сказали про то, что я пишу роман!»

С поступлением все сложно: литературный институт? Консерватория? ВГИК?

Три занятия подряд мальчик не может выучить таблицу неправильных глаголов. Нет, “не может” – неправильное слово.

– Тебе просто лень, – констатирую я.

– Я не могу так напрягаться. Это невыносимо.

– Невыносимо – бежать в армии кросс в полной боевой выкладке. Ну, то есть для тебя это невыносимо. А будешь балбесничать – придется.

Вечером мне звонит бабушка. В слезах, всерьез огорченная.

– Мы страшно за него боимся. После вашего занятия он пришел и лег лицом к стене. Он не хотел с нами говорить. Мы звонили его психологу. Мальчик рассказал ей, что вы его оскорбили. Он больше не хочет заниматься английским.

Я требую мальчика к телефону.

Как ни странно, он встает с дивана и подходит к трубке.

– Вот что, – говорю я очень сердито, – чтоб завтра был на уроке вовремя, со счастливой улыбкой и вызубренными глаголами. Голову будешь морочить своим несчастным родственникам. Понял меня?

Мы становимся друзьями. При попытке отлынивать от работы и рассказывать о глубоких личных драмах я прошу прекратить «погорелый театр». Впрочем, и попыток особых Гриша больше не делает.

«Мы» поступаем на иняз в педагогический, «у нас» все отлично.

Сегодня Грише сильно за тридцать, у него жена, дочка и успешный бизнес вдали от сцены и литературы.

Мы иногда перезваниваемся. Гриша вспоминает меня с нежностью. Я его – с ужасом. Что, если бы я «промахнулась»? Что, если бы в тот день он не захотел встать с дивана. Никогда. Это могло быть? И еще как могло, как я теперь понимаю.

Еще – годы спустя мне звонит его бабушка. Благодарит и говорит: «Мы могли его потерять!»

Девочка. Худенькая, с косой и плетеными «фенечками» на тонких запястьях.

Строгая элегантная мама.

Говорит мама, девочка молчит и смотрит в стол.

– Мы все в нее вложили. Ей предоставлены все условия. Я не знаю, что будет, если она не поступит.

– Ничего особенного не будет, – аккуратно сообщаю я.

– Как вы можете такое говорить! Она должна работать! Вкалывать! Если она не поступит – это конец. Я не знаю, что я с собой сделаю.

– Сделайте это прямо сейчас, – приглашаю я, – и дальше мы погорюем и будем готовиться к ЕГЭ.

Мама потрясена.

– Это Толкиен? – вдруг одними губами шепчет девочка, – это у вас Толкиен? И «Хроники Нарнии»? Вы любите Толкиена? Правда? Так бывает?

Я киваю заговорщицки.

Она очень хорошо учится весь год, становясь из тонкой просто прозрачной.

Она способная и трудолюбивая. У нее очень хорошие результаты. Только отучить ее плакать над каждой ошибкой я так и не могу.

ЕГЭ она проваливает с треском.

Там, в ее аудитории, кому-то становится плохо, сорвавшегося ученика волокут к дверям, кто-то кричит на дежурных, чтоб они что-то там не смели, вызывают врача…

Моя тонкая и эмпатичная Катя не может собраться, плачет и пишет в этих чертовых ЕГЭшных клеточках чушь, которую в спокойном состоянии не написала бы никогда.

– Это конец, – с ужасом слышу я в телефонной трубке Катин голос. Поговорить с мамой не удается. Мама играет спектакль «Все пропало».

От знакомых я узнаю что-то про клинику неврозов, про стационарное лечение.

Потом их след теряется.

Еще одна страшная для меня история.

Что-то же я могла сделать? Или не могла?

Не моя область.

Я не специалист.

Надо найти подростку значимого взрослого

Передо мной – молодая красивая женщина с модной прической (буйные кудри, выбритый висок), в стильных очках и джинсовой курточке.

Врач-психиатр, заведующая первым отделением Научно-практического центра психического здоровья детей и подростков имени Г.Е. Сухаревой Нина Буромская.

Мы говорим с доктором в недавно отремонтированном, чистом и приветливом корпусе НПЦ. Я ловлю себя на том, что страшного, больничного впечатления, к которому я подсознательно готовилась, это место совсем не производит. Пациенты Нины Ивановны – дети от трех до 18 лет, попавшие в НПЦ «по скорой», то есть – поступившие в больницу внепланово, экстренно.

Мы говорим все о том же опасном «переходном возрасте».

– «Трудный возраст» – это естественный этап развития человека. Подросток впервые знакомится с собой самим, и не так, как малыш, стоящий перед зеркалом и узнающий свое отражение. Тут все иначе. Подросток внезапно осознает себя выросшим, отдельным от семьи и родителей, не похожим на других. Это огромная гормональная и социальная перестройка. И похоже, что сегодня она проходит труднее, чем когда-либо. Наш мир сильно изменился. Еще никогда дети 13-14 лет не подвергались воздействию такого мощного потока информации.

– Значит, дело все-таки в интернете?

– Во многом это так. До появления интернета наше общение было ограничено довольно узким кругом людей – родственниками, одноклассниками, соседями по дому, по двору. Это общение было личным, и отношения с окружающими приходилось выстраивать тоже лично, самостоятельно.

Чтобы встретиться с друзьями, надо было позвонить по телефону, выйти во двор. Знания о мире мы получали из телевизора и из книг. Сегодня наши дети ежедневно пропускают через себя громадный объем обезличенной информации, и информация эта не всегда самая доброкачественная.

Интернет обеспечивает почти полную анонимность, что часто дает дорогу агрессии. Многое из того, что люди пишут друг другу в социальных сетях, никто не решился бы сказать постороннему в лицо.

Часто интернет становится тем местом, куда сливают агрессию, стресс, негативные переживания. Дети проводят там очень много времени и не всегда могут трезво оценить и отфильтровать то, с чем сталкиваются.

– Что же делать с интернетом? Запрещать?

– Это невозможно. Можно пытаться контролировать время, которое ваш сын или дочь проводят в сети, отслеживать, какие сайты они посещают, но и это очень сложно.

– Значит, «лишать компьютера» бесполезно?

– Видите ли, наказывая ребенка таким способом, мы, сами того не желая, учим его искусству манипуляции. «Если ты не сделаешь того, что я требую, я лишу тебя интернета!» Стоит ли потом удивляться, услышав от подростка: «Ты купишь мне новый телефон (отпустишь гулять в полночь), или я покончу с собой».

– Скажите, есть ли такие родители, против которых подростки не бунтуют?

– Бунтуют против любых. Самых умных, самых успешных, самых уважаемых. Подростку жизненно необходимо отстоять свою независимость, найти поддержку среди ровесников. К сожалению, в этот период он скорее готов поверить первому встречному, чем своей собственной семье.

– Так что же делать?

– Как вариант – заранее искать для подростка постороннего значимого взрослого, которому можно довериться. Учителя, тренера, руководителя клуба, секции. Это очень важная фигура. Еще важной фигурой может и должен стать терапевт.

– Знаете, после недавних страшных событий в моем близком кругу я стала спрашивать своих семнадцатилетних учеников, детей из благополучных семей: «Если сейчас я вскрою твой аккаунт в социальной сети, что я там увижу?» Я получила очень пугающие ответы. Большинство отводят глаза и признаются, что там вот именно это: видеоклипы, в которых подростки прыгают с крыши, жестокое японское аниме, стихи о смерти, несчастная любовь и суицид как решение всех проблем. Ни о каких «группах смерти» они не говорят, а вот о том, что «все достали» и хочется «выпилиться» – сплошь и рядом. Просят «только не говорить предкам». Получается, идея ухода из жизни как «решение проблемы» висит в воздухе. И все-таки, к счастью, этот выбор делают немногие. Что же должно испугать, насторожить родителей, заставить их немедленно искать помощи?

– Настораживать может многое. Скажем, резкое изменение привычек, даже резкое снижение успеваемости (это может быть связано не с ленью, а с тем, что на фоне эндогенной депрессии всякая умственная деятельность дается с большим трудом). Плохой знак – это то, что подростки называют селф-харм (от англ. self harm – причинять себе вред) – самоповреждающее поведение. Подросток может резать или просто царапать себе руки и ноги, биться головой о твердые предметы, вырывать себе волосы. К сожалению, очень часто в таком состоянии он будет до последнего отказываться от контакта с родителями. А самое главное, что нужно сказать людям, которые раздумывают, стоит ли обратиться к специалисту: психиатры – не звери, не садисты, не каратели, а психиатрическая больница – не тюрьма!

Сегодня можно получить психологическую и психиатрическую помощь так, что это ни в коей мере не скажется на будущем ребенка. А ведь именно этого родители боятся, как огня: «Мы обратимся в клинику, и на нас будет клеймо, мы получим “волчий билет”» и так далее. Нет! Такого уже давным-давно нет! Наш Центр не ставит детей на учет. Мы этим не занимаемся! Это не входит в наш функционал.

Даже если ребенок госпитализируется, при выписке он и его родители имеют право написать заявление с отказом от передачи сведений в диспансер и другие учреждения. Это означает, что любая информация о ребенке является закрытой.

Мы не сообщаем, например, в школы о том, что вы обращались за помощью. Об этом не узнают в районной поликлинике. То есть практически эта помощь анонимна: вся информация остается только в Центре.

Обращаться за помощью безопасно – это главное.

Ведь профилактика – это гораздо лучше, чем борьба с последствиями.

– Особенно если последствия необратимы.

– Именно так. Поэтому, если возникают какие-то сомнения, лучше записаться на прием к специалисту. Часто специалист как раз и становится тем взрослым из «внешнего круга», которому можно довериться. Бывает, что на таких приемах срабатывает «эффект попутчика в электричке», которому ребенок рассказывает все, что так наболело. И происходит это не потому, что он родителей не любит. Некоторые обижаются: «Ну что ж такое, почему он не рассказал этого нам?!» Дело в том, что в таких случаях специалист в глазах подростка – это часто и есть вот такая «безопасная фигура», которой можно доверять.

Ведь родители порой не могут сдержаться и не выносить оценочных суждений. Часто ребенок слышит в ответ на свой рассказ: «Какой ужас! Ты поступил плохо, неправильно!»

– А есть еще такая прекрасная конструкция: «А я говорила! Я тебя предупреждала!»

– Это худший вариант, после такого заявления вообще не захочется ничего рассказывать, и не только подростку, а и вполне взрослому человеку!

Дорогие родители! Если у вас появились сомнения и опасения, если изменилось эмоциональное состояние и поведение ребенка, если он замыкается в себе, если он стал раздражителен, если вы заметили какие-то самоповреждения, лучше обратиться за помощью.

По крайней мере, родители могут получить ответ на свой вопрос: есть ли тут реальная проблема, надо ли госпитализировать ребенка или можно решить дело амбулаторно, нужна ли тут психокоррекционная работа?

Но что еще чрезвычайно важно: в подавляющем большинстве случаев проблемы ребенка – это не только его проблемы. Это беда семейная. Не бывает так, чтобы в конфликте была виновата только одна сторона. Участников как минимум двое, и ответственность за конфликт лежит на всех. Иногда родители отправляют ребенка к психологу, чтобы подкорректировать его поведение. А ведь часто нужна семейная психокоррекционная работа. Нельзя просто «вправить мозги» подростку. «Вправлять» их нужно всем.

Иногда нужно совсем немного для того, чтобы помочь родителям понять, как им общаться с этим непонятным существом, в которого внезапно превратился их милый ласковый малыш. И подростка не так уж сложно научить общаться с этими внезапно «оглохшими» родителями, которые не хотят его слышать.

– Нина Ивановна, все-таки число обращений к вашим коллегам за последнее время выросло?

– Выросло. И это очень хорошо, потому что люди приходят к пониманию того, что психиатр – это не вред, а помощь. Не так давно мама одного из наших пациентов, дама из «медийных кругов», сказала: «Я не скрываю, что мы обращаемся к вам. Свой психоаналитик есть у каждого второго европейца!» Мне очень радостно это слышать, и это хорошая «мода»: значит, мы можем помочь большему числу детей.

– Мы говорим с вами накануне ЕГЭ, который сам по себе выступает для ребенка большим стрессом.

– К сожалению, к нам все чаще попадают учащиеся выпускных классов. И это неудивительно. Надо иметь недюжинную волю и железные нервы, чтобы хоть как-то противостоять той истерии, которую иногда нагнетают учителя и родители вокруг ЕГЭ. Давайте задумаемся, так ли уж ценен для вас этот «важнейший» экзамен и много ли детей в 15-16 лет способны принять решение, которое определит всю их оставшуюся жизнь…

Дорогой, не уходи!

Я дописываю этот текст под писк мессенджера.

Подруга спрашивает меня, как связаться с адвокатом: только что в московском метро погиб старшеклассник, сын ее знакомых. Полиция возбуждает уголовное дело о доведении до самоубийства. Одноклассники погибшего мальчишки пишут друг другу сообщения: «Это из-за оценки».

Этого не бывает только из-за оценки.

Но последней каплей может стать все что угодно.

Похоже, что мы своей ненавистью и агрессией, разлитыми в воздухе, сделали этот мир непригодным для жизни. Где-то был нарушен какой-то очень важный контракт, и теперь, как в страшной сказке, крысолов уводит из города наших детей.

Я не хочу ничего «обесценивать». Ваши принципиальные позиции очень важны. Ваши убеждения ценны, ваш опыт требует к себе уважения. Да и поступление именно в этом году, именно в этот университет – страшно важная штука.

Порядок в доме, уважение к старшим, приличный внешний вид, хорошее поведение – принципиальные вещи.

Только вот какая история…

Если вы стоите под стенкой высотного дома, рядом с вами мигает истерическим синим светом бесполезная скорая, а на асфальте перед вами лежат два черных пластиковых мешка, ценность всего «правильного» стремится в сторону отрицательных величин.

автор: Татьяна Краснова

По материалам: http://www.pravmir.ru

на главную страницу